С актером Иркутского академического драматического театра имени Н.П. Охлопкова Николаем Стрельченко мы договорились встретиться в кафе. Он появился весь в каплях дождя и с загипсованной рукой. Выглядел весьма импозантно. «С такой фактурой, — подумала я, — можно играть Дориана Грея». Как оказалось, Николай действительно мечтает сыграть героя романа Оскара Уайльда. Мы поговорили о разных способах существования на сцене, его боевом детстве, диктате режиссера и дыхании зала.
 

— В одном интервью вы сказали, что приехали поступать в Иркутск с фингалом под глазом и расцарапанным носом. У вас склонность к экстриму?

— Есть такое. Фингал был получен на школьном выпускном. Я был на вечере ведущим, пел песни, выносил девочку с колокольчиком на плече. Затем был ресторан, потом с ребятами поехали встречать рассвет на речку. Я родом из Чуны, а там серьезного повода для потасовки не надо. К нам подошли какие-то парни и начали нас оскорблять. А я за словом в карман не лезу, терпеть не могу задир и могу за себя постоять. Завязалась драка. В результате мне сломали нос.
 

— Детство у вас, судя по всему, было боевым и ярким.

— Я был полон энергии и ее выплескивал. Сейчас вот получил травму на тренировке. Максимум полгода буду восстанавливаться.
 

— В вашей семье кто-нибудь занимался творчеством?

— Нет, я стал первооткрывателем. Хотя мои бабушка и тетя хорошо поют. В 11 классе я записался в поселковый народный театр «Песочные часы». Мне безумно нравилось там играть.
 

— Родители вас поддержали в намерении стать актером?

— Мама всегда во всем меня поддерживала. Все тренировки, секции я выбирал сам. Занимался всем, что было в Чуне: боксом, борьбой, акробатикой. В баскетбол неплохо играл. Думал, что если не поступлю в театральное училище, то пойду в какой-нибудь пединститут и буду играть за вуз в баскетбол. Но подвернулась возможность поступить в Театральный институт имени Бориса Щукина. Целевой набор как раз проводил наш драмтеатр. Когда я приехал в Иркутск, глаз и нос еще не успели зажить. И вот стою я перед комиссией с разбитым лицом. Мой будущий художественный руководитель, режиссер Геннадий Шапошников, спрашивает: «Что с тобой случилось?». «Вот такая история на выпускном стряслась», — отвечаю. Шапошников хотел продолжить расспросы, но тут вмешалась мой будущий педагог, народная артистка России Наталья Королева: «Рассказывай басню!»
 

— Спортивная подготовка помогла вам в учебе и актерской работе?

— Конечно. На артиста ложится огромная физическая нагрузка. Есть спектакли, где много акробатических элементов. Например, пластический спектакль «Каникулы с пиратами», «Смертельный номер», «Ромео и Джульетта», где финал построен на брейке, пластике, походке на руках, сальто. Да и смерть моего персонажа Меркуцио требует ловкости: я срываюсь со стены и падаю. Если у актера нет физической подготовки, то будет сложно это все выполнить.
 

— Что было самым сложным для вас во время учебы в институте?

— Самой сложной дисциплиной стала музыкальная грамота. Когда я видел ноты, то мне казалось, что партитуру могут читать только гении. Для меня это была китайская грамота. Но справился с горем пополам. Нужно было еще сыграть что-нибудь на фортепиано. Я выбрал самое простое произведение, где было меньше всего нот. Мне поставили тройку. Но художественный руководитель потребовал, чтобы я пересдал предмет. Пришлось сидеть за пианино и до посинения тренировать «Метель» Свиридова.
 

— Что еще в актерской профессии требует зубрежки?

— У меня не было такого, чтобы я зубрил текст. Все запоминается «ногами». Когда наступает репетиционный период, начинается расстановка мизансцен. Ты ходишь с листочком, проговариваешь тексты, читаешь их дома, изучаешь литературу об этом произведении, погружаешься в материал. И это все автоматически запоминается. Но не всегда легко. В «Идиоте» Достоевского я играл самоубийцу Ипполита. Изначально мой монолог занимал 40 минут. По сути, это моноспектакль. Правда, в итоге мы сократили сцену до 12 минут. Текст я запомнил. Сложно было держать внимание зала. А вообще мои партнеры по площадке знают, что если кто-то забудет текст, то я подскажу. Так и случается.
 

— Вы помните свой первый выход на сцену?

— Я поступил в институт в сентябре 2010 года, а в октябре впервые вышел на сцену. Это было на открытии сезона. Нужно было просто стоять с книжками в руках перед публикой. Помню, открывается дверь на сцену, а там темно. Я растерялся. Меня буквально туда затолкали, я не понимал куда идти, не умел ориентироваться. Вдруг оказался перед полным залом, и это стало потрясением.
 

— Как бы вы сами определили ваше сценическое амплуа? Роли-то у вас достаточно разноплановые.

— Слава богу, я не закостенел, не застрял в каком-то одном амплуа. Мне предлагают совершенно разные работы. Сегодня я играю шестнадцатилетнего Васеньку в «Старшем сыне» Вампилова, а на следующий день — Демона, разговаривающего гроулингом (от английского growling — рычание, прием экстремального вокала — Е. С.). Это два абсолютно разных мира. Хочу попробовать все.
 

— И все же какая-то роль приносит удовлетворение, а какая-то дискомфорт. Например, вы сказали, что роль Ипполита довела вас до нервного истощения. Как вы после такой работы восстанавливаетесь?

— Я выбрал не совсем правильный подход к роли. Слишком погрузился в образ, в эти переживания, трагедию. Играл каждый раз, как последний. Прорабатывал образ до мелочей. Много узнал об этом персонаже. Не впускать героя в себя невозможно, иначе вообще нет смысла выходить на сцену. Конечно, есть разные способы существования на площадке. Но Достоевский требует погружения. Как восстанавливаюсь? Ложусь спать, и наутро чувствую себя отлично.
 

— Когда вы говорите о разных способах существования на сцене, что вы имеете в виду?

— Есть, например, комедии или сказки. Там не нужно сильно погружаться в образ, достаточно показывать. Еще есть разные пространства: камерная сцена, основная. На камерной контакт со зрителем более тесный, и за счет этого тебе ничего не нужно педалировать. Не надо ухом следить за тем, слышит ли тебя зритель. На основной сцене ты слышишь, как твой голос отражается от зала и возвращается к тебе. Грубо говоря, ты понимаешь — слышно тебя или нет. А на камерной сцене можно доносить до зрителя великие мысли, заложенные автором, не напрягаясь, оставаясь собой.
 

— Считается, что в каждой роли актер должен искать точки соприкосновения с собой: тогда образ выйдет более достоверным. Вы тоже при создании образа идете от себя?

— Не совсем. Ипполит, Меркуцио, Черный клоун, Базаров — это не я. Но в каждом человеке есть абсолютно все: и добро, и зло. Каждый человек по сути своей изменчив. Получается, в каждом персонаже есть что-то и от меня. Я ищу эти точки соприкосновения. Когда мне сказали, что я буду играть Базарова, то я удивился. Не видел себя в этой роли. Считал, что вообще не похож на этого тургеневского героя. Но когда начали с режиссером работать над образом, понял: у меня было то же самое в юности, некий подростковый протест, бунтарство. Отношения Евгения с родителями, его грубость вполне объяснимы и его окружением. Он вырос среди военных, вместе с родителями мотался по гарнизонам, и это сформировало его характер. Я понял его и даже полюбил. На самом деле Евгений — хороший, светлый человек. Когда Базаров умирает на сцене, я чувствую даже какое-то очищение.
 

— В «Отцах и детях» интрига построена на любви Базарова к Анне Одинцовой. Есть ли какие-то приемы, техники, помогающие сыграть любовь достоверно?

— Я и правда влюбляюсь в своих партнерш по спектаклю. Но эта любовь за сценическую площадку не выходит. В принципе, нужно любить всех людей. Но есть и всякие актерские секретики, примочки. Например, можно разглядывать реснички партнерши. Считать их. Лично мне интереснее разглядывать глаза актрисы. Считывать в них какую-то информацию, видеть ответный импульс в ее взгляде. Но каждый спектакль индивидуален, и играешь ты его по-разному. Сегодня у тебя одно настроение, а завтра другое.
 

— Про настроение. Как вы настраиваетесь перед выходом на сцену? И как вы справляетесь с волнением перед премьерой?

— Волнение бывает, ребята в труппе даже шутят: «Начался синдром Стрельченко». Перед спектаклем я начинаю кашлять. Но стоит начаться действию, все как рукой снимает. У каждого волнение проявляется по-разному. Но для этого мы и учимся четыре года, чтобы уметь справляться с мандражом. Ты выходишь на сцену, тебе надо говорить реплики, погружаться в мизансцену. Тебе уже не до волнения. Ты должен выполнить то, что обговорил с режиссером.
 

— А как строится работа с разными режиссерами в театре? Актер имеет право на свою интерпретацию образа, или он полностью подчиняется режиссерскому замыслу?

— Есть режиссеры-диктаторы и им важно, чтобы артист сделал именно то, что хотят они. А есть такие режиссеры, с которыми можно обсудить, предложить свое видение. Конечно, приятнее, когда ты можешь высказать сомнение и предложить: в этой сцене мы против логики идем, давайте я лучше сделаю вот так. С другой стороны, артист должен доверять режиссеру. Это объективный взгляд со стороны. В нашем театре я чаще взаимодействую с либеральными режиссерами. Но есть классные диктаторы. Например, диктатуре Геннадия Викторовича Шапошникова ты подчиняешься, посылая свое мнение очень далеко. Потому что это человек, которому ты безоговорочно веришь, за которым хочется идти. Ритм в его постановках выверен. Мизансцены точны. Он настоящий профи.
 

— Дает ли вам энергетику зал? Способна ли публика как-то повлиять на вашу игру? Окрылить или наоборот — вселить неуверенность?

— Реакция зала важна всегда. Ведь мы работаем ради публики. Важно дыхание зала. Даже во время постановки можно понять: поглощен ли действием зритель, слушает ли он, интересно ли ему, что будет дальше. А когда слышишь звонки, разговоры, то чувствуешь, что все сыплется. Часто такое бывает на «Евгении Онегине», когда играешь для школьников. Особенно если спектакль дается в школе. Полспектакля ты просто собираешь внимание. Артистам приходится больше концентрироваться и действовать активнее. Поддавать и звуком, и пластикой, чтобы тебя увидели, услышали. И актеры хорошо чувствуют тот момент, когда внимание зала схвачено. Бывают и провалы. Когда ты не сделал того, что мог. Такие моменты нужно пережить, переварить, сделать выводы и работать дальше.
 

— Были ли какие-нибудь необычные случаи, связанные с работой в театре?

— Таких случаев много. Например, на третьем курсе я упал в обморок прямо на сцене. Тогда я не выспался и не успел поесть. У меня потемнело в глазах, и я отключился. Бывает, что во время спектакля ребята из-за кулис могут тебе цветочек показать или состроить рожицу. Всем интересно — расколешься ты или нет. Тут все зависит от твоего профессионализма. От серьезности сцены, твоей вовлеченности в действие. Но если даже ты и раскалываешься, начинаешь хихикать, можно это обыграть: перевести или в слезы, или закрыть лицо, отвернуться. Однажды я играл в студенческом спектакле. Показывали сцену венчания. Вокруг все танцевали. Мой однокурсник просто посмотрел на меня — и все, мы не смогли удержаться от смеха.
 

— Принято думать, что актеры — веселые и компанейские люди, которые любят проводить время вместе друг с другом и разыгрывать коллег. Это так? У вас бывают какие-то совместные мероприятия?

— У нас очень дружный коллектив. Мы часто собираемся вместе. Чаще общаемся своей компанией более молодых актеров. Но на праздниках все объединяются. Мы вместе отмечаем открытие и закрытие сезона. И с более взрослыми актерами у молодежи прекрасные отношения. Ходим в гости к коллегам, выручаем, если нужно. Я, к примеру, помогал заслуженному артисту РФ Николаю Дубакову строить дом. С дедом мы несколько домов из бруса поставили. Так что опыт в строительстве у меня есть.
 

— Слышала такое мнение: профессиональные артисты в жизни должны быть сдержанны, чтобы копить творческую энергию для сцены. Это так?

— Николай Караченцев сказал: чем меньше артист играет в жизни, тем лучше он может играть на сцене. Это про меня. Вне работы я хочу жить спокойно, нормально, без надрыва. Как мне позволяет моя природа. А на площадке нужны другие эмоции, другие краски.
 

— Как вы проводите свободное время? Чем увлекаетесь? Какую музыку слушаете?

— Слушаю самую разную музыку: от техно, трэпа до «Би-2» и «Сплин». Эти группы безумно люблю. Все песни знаю наизусть. Это немного депрессивная музыка, но мне она близка.
 

— Николай Стрельченко — грустный человек или веселый?

— Все-таки больше грустный. Хотя я люблю общение, компании, люблю посмеяться.
 

— Что вам приносит настоящую радость?

— Наибольшее удовольствие испытываю от экстрима: сноуборда, волейбола. Азарт игры, соперничество. Люблю эти эмоции. Паркуром увлекался в детстве. Прыгал сальто из окна второго этажа. Сейчас бы уже на такое не решился.
 

— Что для вас театр? Место работы?

— Для меня это храм, священное место. Мне, действительно, нравится наш драмтеатр. Нравится коллектив, нравятся постановки. Уровень труппы высокий. Все артисты с хорошим образованием, влюбленные в свою профессию. Раньше, говорят, из зависти некоторым актерам недоброжелатели подкладывали стекловату в ботинки. Но у нас такого нет. Коллектив адекватный, доброжелательный. И даже когда тебя ставят с кем-то на одну роль, ты не воспринимаешь это как схватку. Ты просто делаешь свое дело и получаешь от этого удовольствие.
 

СПРАВКА

Николай Стрельченко — обладатель стипендии Правительства РФ. В послужном списке актера более 30 ролей. На сцене Иркутского драматического театра он исполнил роль Меркуцио из «Ромео и Джульетты», Колесова — в «Прощании в июне», Васеньку в «Старшем сыне», Перчика в «Поминальной молитве», князя Звездича в «Маскараде», Евгения Базарова в «Детях», Черного клоуна в «Смертельном номере» и другие. В настоящее время актер восстанавливается после травмы, но уже через полгода планирует вернуться к работе и радовать зрителей своей игрой.