Несмотря на очевидную «разношенность» спектакля, премьера которого случилась шесть лет назад, и некоторую нелогичность инсценировки, в этом «Идиоте» есть находки, о которых хочется говорить. 
 

Режиссёр Геннадий Шапошников вводит в список действующих лиц Мари - больную чахоткой девочку из швейцарских воспоминаний князя. Белоснежная маленькая, словно фарфоровая, фигурка проступает плавным призраком сквозь прозрачный занавес, безмолвно проходит между князем и Настасьей Филипповной. Её появление рифмуется то с Аглаей в белом, то с НФ в красном, и очевидно, что Мари и спасительный поцелуй князя – его незакрытый гештальт. Все женщины для Мышкина - та девочка, побитая камнями, которую не спас. Усиливает эту мысль и отсутствие контраста во внешности актрис, все трое (Мари, Аглая, Настасья) похожи как сёстры. 
 

Ненавязчиво синхронизируя появления Мари с переломными сценами жизни НФ, режиссёр прочерчивает и ещё одну линию: девочка - исток судьбы, чистое человеческое начало. И есть два варианта будущего: повезло - выросла бы избалованная генеральская дочь, не повезло - в деревню к Тоцкому.
 

«Идиот» ладно расходится на труппу, попадает в типажи, оправдывает читательские ожидания. Артист Степан Догадин создаёт образ генерала Епанчина как современного депутата государственной думы или опера, чёткого брутального хозяина жизни. Это он здесь, а не Тоцкий, держит территорию и разыгрывает партии человеческих жизней. Артист выстраивает интонации так, как будто в конце каждой фразы беззвучно добавляет короткое крепкое словцо. От жестокости и циничности Епанчина жутковато. 
 

Приятно не оправдывает зрительских ожиданий, пожалуй, только Настасья Филипповна, в исполнении Екатерины Константиновой - тихая, сдержанная. При первом появлении одета не светской дамой в кринолинах, а в брючный костюм наездницы - буквально с конюшни. И по её обращению с Фердыщенко ясно, что простые мужики ей много ближе расфуфыренных дам. Экзальтацию, с какой героиню обычно играют (со швырянием шуб, инфернальными проходками и демоническим хохотом), актриса уводит во внутреннее напряжение, в мелкую моторику. Срывается голос от волнения, дрожат пальцы, меняется цвет лица и тембр. В первом торге Рогожина на 18 тысяч с резким металлическим лязганьем вздёргивает ноги на железную скамейку, забивается в угол, как загнанный дикий зверёк ощетинивается в клетке. Деньги - внутренний триггер из её детства, превращённого Тоцким в купле-продажу. 
 

Это один из самых тихих «Идиотов», мною виденных, Достоевский без достоевщины. Никто не орёт, не заламывает рук. К минимуму сводит режиссёр звуковой ряд, к аскетизму сценографию. Пощечина, обмороки, единственный припадок князя случаются почти в полной тишине и часто на окраине сцены. У Бахтина есть такая мысль: по светскому этикету 19 века ни в одной гостиной Петербурга априори не могло случиться таких сцен, какие описаны в романах Достоевского. И все эти пороговые ситуации - диалоги внутри героя, с Богом ли, с чёртом, у кого что накоплено. Бахтин называл Достоевского самым тихим писателем, этой концепции, кажется, следует и Шапошников.
 

Как известно, чтобы в театре шёл «Идиот», в труппе должен быть Мышкин (Товстоногов так и томил в ожидании собранную для «Идиота» команду БДТ, пока искал на стороне Смоктуновского). В Иркутской драме свой Мышкин есть. Этот же актёр, кстати, играет в репертуаре и Алёшу Карамазова, и царя Фёдорова Иоанновича - то есть понятен типаж такого холерика, немного блаженного, способного легко и выразительно плакать. 
 

Не нарочито, но ясно найден актёром Сергеем Дубянским (он почти ровесник романного героя) способ физического существования Льва Николаевича. Артист проявляет детскость, непосредственность героя, закрывая глаза ладонями, крепко прижимая длинными пальцами веки (похоже дети играют в прятки). Чудесная сцена знакомства князя с генералом Епанчиным - выводить изящную каллиграфию тот плюхается прям на пол, посреди сцены. Так Мышкин-Смоктуновский в спектакле Товстоногова играл эполетами генерала, подносил к уху и слушал морскую раковину с его рабочего стола. 
 

Смысловажным кажется монолог о смертной казни, который Дубянский играет не как воспоминание о чужом (обычно ставят именно так), а как исповедь о личном событии. И снова прячется от тихого ужаса - в свои ладони. Это его - Мышкина-Достоевского - вывели на Семёновский плац и почти казнили. В ответ на пощёчину Гани, на признания Рогожина, на манипуляции НФ этот князь лишь закрывает лицо руками, трогает щёки, как бы пытаясь зафиксировать, осознать себя в теле: я всё ещё здесь, в этом аду аз есьм.
 

В отличие от малохольности Мышкина Юрия Яковлева или сердобольности, во всё вовлечённости Мышкина Евгения Миронова, Мышкин Дубянского - заранее проигравший апостол, приходящий в мир лишь для того, чтобы засвидетельствовать катастрофу, исповедать и причастить гибнущих. В сцене венчания Настасья Филипповна опускается на колено и целует руку князя. На фоне проекции иконы Святой Троицы это считывается как таинство исповеди, в финале которой кающийся склоняется под амофором. Но рванулась невеста прочь, опять к Рогожину, завертелась воронкой Святая Троица, остался мир перевёрнутой Чаши. Эта исповедь - отходная, литургии на утро не будет. 
 

В финале Мышкин распахивает руки спиной к залу, лицом - к распластанной в белом платье убиенной невесте. Видео-проекция несёт его над питерскими дворами-колодцами, вон из слоёв земной атмосферы. На линии распахнутых рук словно возносит он к небу тело Настасьи. Маленькая девочка в белом проступает сквозь занавес, Мышкин тянет к ней ладонь, но соединения-исцеления не будет. В романе князь говорит: «Что же это за пир, что же это за всегдашний великий праздник, которому нет конца и к которому я никак не могу пристать?». «Идиот» Иркутского театра - об этом, о невозможности соединения, о заранее проигравшей, беспомощной истине и красоте.