За десять лет службы в Иркутском академическом драматическом театре им. Н.П. Охлопкова актер Василий Конев сыграл более чем в 30 спектаклях, совместно с Алексеем Орловым (I) поставил «Смертельный номер». Его персонажи вызывают смех и слёзы, сочувствие и негодование. Мы поговорили с Василием о планах на будущее, буднях артиста и любимых способах проведения досуга.

 

Впечатления остались в целом положительные. Мне понравилось, что мы не только играли спектакль, но и сами ставили для него декорации, готовили костюмы. Важна была актерская команда: мы все друг друга поддерживали, подбадривали. Мне кажется, без команды в театральном творчестве ничего не получится. В каждом конкретном спектакле нужна группа людей, единомышленников, которые делают одно дело и, как в данном случае, доносят одну мысль. Потому что Достоевский – это, в первую очередь, мысль, не чувства. И когда у всех есть некое интеллектуальное переживание этой мысли, рефлексия, то тогда всё получается.

 

Тема, которая поднимается в этом спектакле, в этом романе, интересная, но в театре уже идет несколько постановок по произведениям Федора Михайловича Достоевского. Как говорил бывший художественный руководитель театра Геннадий Шапошников: «Поставить можно всё, что угодно, даже телефонную книгу». Вопрос один — есть ли в этом смысл?

 

Да, я хотел бы сыграть этого вампиловского персонажа, но, если честно, мой интерес к нему со временем стал меньше. Может быть, я и не сыграю Зилова, но возможно когда-нибудь поставлю «Утиную охоту». Мне этот вампиловский персонаж интересен, я хочу его разгадать. И, возможно, я постараюсь сделать это не как актер, а как постановщик.

 

Когда играешь спектакль не в пятый, а в пятидесятый раз, приходится обновлять внутренние обстоятельства своего персонажа. Ты приходишь за два-три часа до спектакля, садишься в гримёрке, наливаешь чай и начинаешь думать: «Что я за человек в этом произведении? Кто я такой? Чего хочу? Откуда пришел?» И потом от сцены к сцене идешь, собираешь все обстоятельства, данные автором и режиссером. Во время спектакля до сих пор сам себя удивляешь. В какие-то моменты увлекаешься, кажется, что это персонаж живет в тебе, это не ты в нем. Он так что-нибудь сделает или скажет, а ты совсем не ожидаешь от него такого. Потом понимаешь: это правильно, это попадание.

 

Сначала было сложно. Выходишь из одной сцены, и потом должен эмоционально и мысленно всё своё состояние перекрутить в другую сторону, отмотать время. После Геннадий Шапошников объяснил, что не нужно этого делать, потому что персонаж всё равно один и тот же. Ты отмотал сцену, проиграл её, а потом приходит следующая сцена, и ты с частью вопросов заходишь в неё и пытаешься понять, что здесь было не так, где здесь зацепки. Что произошло с человеком, что повлияло на его дальнейшие поступки.

 

Сначала он человек очень разочарованный, битый жизнью, не верящий ни в человека, ни в доброе начало в нем. Его принцип: «Человек человеку – волк». Не встреть Бусыгин в жизни Сарафанова – потом из него вырос бы Зилов. «Старший сын» – это сказка. Бывает такое в жизни, не спорю, но, как правило, если человек движим подобным постулатом, то он не перестраивается, идет с ним до конца. В «Старшем сыне», мне кажется, есть надежда: хотя бы трети Бусыгиным встретятся в жизни такие Сарафановы, и они не станут потом Зиловыми.

 

Стараюсь отвлекаться. Я рисую, и это меня расслабляет. Люблю прийти домой, поставить холст, «выдавить» на палитру масло, что-нибудь «намазать» мастихином, кисточкой. Нравится, как смешиваются цвета, как картинка рождается на глазах. По настроению, например, «надавишь» себе церулеум, краплак, лимонный желтый, белила… И начинаешь «мазать». Просто цветовые пятна. И потом оттуда появляются образы. Берешь тонкую кисточку, прорабатываешь детали, чтобы помочь этим образам родиться.

 

Как разбогатею, может быть, и открою. Это же надо оформлять работы в багет… Вообще у меня работы долго не задерживаются, я их стараюсь дарить близким, друзьям, знакомым, несколько даже продал.

 

Люблю фотографировать. Начал заниматься фотографией года два назад. Снимал на плёнку, потому что это намного интереснее цифровой камеры, так как позволяет лучше понять фотографию. Однажды поехал на Ольхон, а с собой – всего три пленки по 36 кадров. И я уже смотрел, выверял каждый кадр. Кроме того люблю туризм, горы. Рекомендую подняться на Мунку-Сардык — самая высокая гора в наших окрестностях. В горах, мне кажется, время по-другому течет, это даже физически ощущается. С высоты видно, как природа и мир сами себя творят. Возникает удивительное чувство, когда наблюдаешь все это. Видишь Тункинскую долину, дальше – Байкал. Видишь, как текла доисторическая река, большая, широкая, а потом произошел разлом, и она туда ушла. И ещё сверху видна вся суетность нашей жизни.

 

Я люблю Иркутск. Мне нравится его климат, большое количество солнца, чистая вода бежит из-под крана. Детей растить я бы, наверное, предпочел именно здесь.

 

На втором курсе в театральном училище нас с одногруппником поставили играть в «Снежной королеве». Мы там катались на коньках, выбегали в образе каких-то троллей… Помню то ощущение волшебства, как пылинки вьются в лучах света софитов. До сих пор иной раз стоишь за кулисами, и проскальзывает это ощущение. Оно не уходит до конца, но его, конечно, стало меньше.

 

Определенно меняется. Театр всегда проходит процесс рождения и умирания, как Феникс. Сейчас люди делают много интересного, так называемый постдраматический театр, иммерсивный театр. Много достойного внимания происходит в театрах, старающихся переосмыслить традиции русской школы. Театр, мне кажется, сейчас больше старается идти на диалог. Как правило, «четвертой стены» нет, артист пытается напрямую говорить со зрителями, ловить их взгляды. Получается очень личный диалог, и я уже не как персонаж с ними беседую, а как человек. Очень интересен мне театр Юрия Николаевича Погребничко. Там театр возводится в степень духовной практики и дарения зрителям глубочайшего чувства любви. На сегодняшний день я вижу в этом очень много смысла. Не театр — развлечение, а театр — храм и школа духа.