В театре, как и в литературе, и в самой жизни, есть сюжеты вечные – любовные треугольники, любовные драмы, конфликт человека и общества и прочие коллизии. Разные авторы используют их, и каждый раз каждый из них – по-своему. Примерно так же обстоит дело с основной темой истории, которая предстает перед нами в новой работе академического драматического театра имени Н.П.Охлопкова.
 

Премьеры спектакля «Полет над гнездом кукушки» ждали все – и тому было несколько причин. Во-первых, многим памятен замечательный фильм Милоша Формана, многие знают пьесу Дэйла Вассермана и роман Кена Кизи. Кроме того, на постановку в театр был приглашен режиссер, для Иркутска не чужой, – ведь Вячеслав Кокорин несколько лет возглавлял наш ТЮЗ, поставил несколько спектаклей и на охлопковской сцене. Спектакли в постановке Кокорина всегда были яркими, неординарными, и не только в масштабах города – уже покинув Иркутск, он стал лауреатом национальной премии «Золотая маска»…
 

Однако не все складывается так, как предполагают. После распределения ролей и пяти дней репетиций с актерами Вячеслав Кокорин вынужден был покинуть Иркутск по обстоятельствам, от него не зависящим.
 

Вскоре вопрос, кто будет доводить работу до премьеры, решился сам собой: в главной роли был занят Геннадий Гущин, можно сказать, инициатор спектакля – он же профессиональный режиссер. Пусть на этот раз он и не думал заниматься режиссурой – видел свое участие в новой работе театра только как актер, но не бросать же начатое на полпути. Пришлось закатать рукава.
 

Премьера состоялась в назначенный день, 20 марта. Зрители встретили ее бурно, аплодировали долго, что говорит об очевидном успехе. И все же интересно, как сам режиссер оценивает свою работу, как спектакль создавался и будут ли уточняться какие-то акценты? Ведь сам факт премьеры не всегда означает окончание работы над спектаклем – некоторое время он еще обкатывается, шлифуется, обретая окончательный смысл и форму…
 

Об этом – беседа журналиста с Геннадием Гущиным, актером и режиссером-постановщиком спектакля «Полет над гнездом кукушки».
 

– Отъезд Кокорина для нас всех был неожиданным: репетиции уже пошли, и пошли хорошо, мы работали над текстом, притирались друг к другу… И вдруг его отозвали какие-то неотложные дела. И режиссура на меня упала, получается, тоже неожиданно – я собирался в этом спектакле только играть, работать как актер.
 

– Распределение ролей было еще кокоринское?
 

– Да. Единственный, кого я предложил, – это Слава Дробинков. Я был уверен, что здесь попадание будет точное. Что касается всего остального – машина была запущена, были потрачены какие-то деньги, и отступать было нельзя. А для меня было важно не допустить внутренней паники во всей постановочной группе. Я просто просил артистов сосредоточиться на работе и забыть о тех экстремальных обстоятельствах, в которых мы оказались. Конечно, психологические неудобства были и у меня самого, но виду я не показывал – нельзя было. Стали работать. С другой стороны, в театре такое бывает, да и не только в театре.
 

– Мне показалось, что наряду с такими рельефными, даже объемными ролями, какие создают Вячеслав Дробинков, заслуженный артист РФ Николай Константинов, актеры Александр Ильин, Евгений Солонинкин, не очень проиграны (или не очень прописаны?) характеры остальных обитателей лечебницы.
 

– Они действительно не очень прописаны. Если у того же Дробинкова есть своя история, то здесь – настолько все схематично, что строить образ было не на чем. Хотя мы что-то придумывали, и, я думаю, это «что-то» непременно проявится.
 

Но и в таком виде они, эти персонажи, нужны общему действию. Ведь даже «в тени» они создают общее биополе растерянности, подавления – одному это не сыграть. Не случайно говорят, что свита очень важна для короля. И эти персонажи делают много работы – пусть не яркой, но важной для общего фона спектакля, для его атмосферы. И для артиста это непросто – через отдельные реплики суметь донести суть. Мы даже не могли ухватиться за характеры, скажем, диагноз понять, с чем эти персонажи оказались в сумасшедшем доме. Ну и потом – первый премьерный показ – все еще очень сыро, тем более в такой экстремальной ситуации. Я сам иногда не до конца понимал, что и кого я играл, все прошло на автомате. Но уже третий спектакль на зрителя пошел по-другому.
 

– Твой герой – такой жиган… Может, он такой и есть?
 

– Может, и есть. Эта его игра на деньги, постоянные драки, – сидел он за изнасилование, хотя похоже, что дело ему сшили липовое. Ну а потом: что такое жиганистость? Сколько процентов нашего населения – люди, которые прошли лагеря? Я же не Америку собирался показывать, а нас самих, нашу действительность.
 

– Какое время вы показываете?
 

– Мы не определяли время, но, с другой стороны, 20–30 лет в ту или иную сторону для нашего общества – разница небольшая. Не очень-то мы поменялись и за последние пятнадцать лет…
 

– А по-моему, поменялись, и заметно… Ориентиры сместились, главное мерило для многих – деньги…
 

– Но во многом мы прежние. Поэтому эта жиганистость моего героя… У нас страна такая – сколько людей прошло через лагеря. Это значит, человек против системы пошел или заподозрен в этом и попал туда «для острастки». Это свойство нашего тоталитарного государства.
 

– По пьесе достаточно прозрачна ситуация, когда человеку проще спрятаться в дурдоме, чем оставаться в обычной жизни.
 

– Для нас это тоже одно из главных направлений. Мы специально эту мысль выкристаллизовывали. Персонажи по тексту так и говорят: да, мы здесь находимся потому, что мы зайцы, мы прячемся от жизни. Нам здесь удобнее. Да и мы сами сегодня – разве не прячемся в своей профессии от остальной жизни? Взять любого артиста. Коснись любого ситуация, когда надо просто с чиновниками встречаться, – очень многие будут подавлены или даже раздавлены. Очень многие прячутся – кто уходит в лес, кто просто спивается…
 

Очень многие приспосабливаются, и это тоже позиция – уход от действительности, с которой, может быть, нужно было не соглашаться, а вступать в конфликт. А у нас это приспособленчество – массовое явление! Все прячутся в свой домик!
 

– Одно из ключевых событий в спектакле – это момент, когда твой герой узнает, что все обитатели психушки – добровольцы, которые могут уйти отсюда в любой момент, но – не уходят. Он был этим просто потрясен.
 

– Он был потрясен еще и тем, что он-то уйти не сможет. Потому что они не ерепенятся, а он вступил в конфликт, начал противопоставлять себя всей системе дома. Ведь их позиция: мы так живем, и не надо сюда лезть. Это еще раз проявилось в момент, когда мой герой, Макмэрфи, срывает собеседование, а его не поддержали. У него другая природа – он не может жить в насилии, он свободен по своей сути…
 

Если по роману – он больше потребитель и симпатии вызывает только в момент, когда его убивают. В пьесе все гораздо тоньше, и по-человечески он гораздо симпатичнее, ведь он заступается за всех. И в финале он мог уйти – но не ушел, чувствуя ответственность за молодого парня Билли. И такое самопожертвование – это ключевой момент, момент истины, он может наступить для любого человека, и совершенно непредсказуемо, кто как себя поведет. Можно всю жизнь готовить себя «к подвигу» – и в нужный миг струсить, испугаться, смалодушничать… А можно быть с обыденной точки зрения злодеем, разбойником – и спасти, броситься на защиту… Для Макмэрфи это был момент истины – мог уйти, но не ушел.
 

– Для Билли такой момент тоже наступил – он взял и предал, отрекся от женщины, от Макмэрфи…
 

– В этом его психическая неустойчивость сказалась, он предал самых близких людей… Так, что не смог потом с этим жить – пошел и перерезал себе горло… Это очень понятная жизненная ситуация. И вообще, в спектакле очень много многоточий. Скажем, индеец Бромден (артист Евгений Солонинкин), которого все зовут Вождь, поначалу вообще персонаж «немой», не говорящий, – он, казалось бы, заговорил, «вырос», психологически освободился. А куда ему идти, в какую жизнь? Где его племя? Он тридцать лет провел в этой психушке! Все равно что медведя, выросшего в цирке, выпустить в тайгу.
 

Это очень спорный вопрос. Так что, думаю, те, кому близка позиция медсестры Рэтчед (актриса Виктория Инадворская), по-своему правы. Мир жесткий, но здесь они сыты, одеты, обуты и вне опасности…
 

Она, Рэтчед, ненормальна только с точки зрения таких людей, как Макмэрфи. Просто во всем должна быть мера. В рвении к свободе тоже должна быть мера. Вот мы получили эту свободу – и что? Много мыслей приходит, когда работаешь над этим материалом…
 

– Думаю, главная – что делать с этой обретенной нами свободой.
 

– В том и дело! Свобода часто выливается во вседозволенность. А у Макмэрфи нарушено это чувство меры.
 

– Но и у Рэтчед своя крайность – она же совершенно четко представляет себе, на что давить, зная слабые места каждого из пациентов лечебницы, и актриса все это точно обозначает в характере своей героини.
 

– Она и Билли уничтожает! Ведь Макмэрфи практически излечил Билли, избавил его от психологического и физического комплекса, – а она взяла и тут же снова его уничтожила! Но при этом у нее – свои комплексы: она одинока, живет почему-то здесь, в психбольнице, сладострастно уничтожая морально каждого мужика, смакуя его проблемы… Почему все это? По первому плану не улавливается…
 

– …но это же есть в подтекстах!
 

– Как многие люди, облеченные властью, – они же тоже имеют свои комплексы! Скажем, Ленин был мал ростом, Наполеон был мал…
 

– Само положение Рэтчед в кабинке наверху вызывает понятные ассоциации у зрителей: постоянно чувствовать себя под колпаком, на чужих глазах… Привычное ощущение советского человека!
 

– А для обитателей нашей психушки она, Рэтчед, и того значительнее – они с первых сцен с ней, как с Богом, разговаривают… Она – там, наверху, вне досягаемости…
 

– То есть в спектакле просматривается отнюдь не американская действительность.
 

– Боже упаси! Почему мы взяли нейтральные одежды и декорации. Все эти «О кей», жвачки и ноги на стол – все это я убрал, и убрал намеренно. В пьесе-то этого очень много. Скажем, у нас они не в бейсбол играют, как в пьесе, а в футбол… Я все приблизил к нашему среднестатистическому человеку. Я даже из героя своего не диссидента-бунтаря делаю, нет! Это обыкновенный парень, каких мы видим на улице, и, как ни странно, для меня это – скорее шукшинский герой, который вечно лезет куда-то. И здесь, кажется: ну отсиди ты свое и выходи! Нет, он так не может, он прет куда-то… Не может видеть, как их уничтожают, показывает им, что нельзя так жить!
 

Для меня это – совершенно русская черта. Мы особо не протестуем, бурлим, протест часто выливается в непонятные вещи, в бунт, в парадоксы, как у моего любимого Василия Макаровича Шукшина… Это все очень по-русски, когда рвется сердце и все заканчивается трагически.
 

– Как мне кажется, спектакль далек от того, чтобы выдавать какие-то рецепты, и даже с обозначением ситуации пунктирность определенная есть. Ведь если проводить параллель с действительностью (а с чем еще может быть проведена параллель?), то многое нам самим неясно: мы еще в это время живем, мы еще не в состоянии его, это время, оценить…
 

– И мне не все ясно: у меня точно так же сердце рвется, и на этом материале я пытаюсь разобраться и в себе самом, и в этой жизни. И зрители, наверное, будут задавать себе эти же вопросы. Нужно ли идти против системы, чем это опасно, нужно ли смиряться, и так далее и так далее. И в первую очередь – как человеку жить, чтобы оставаться не растением и не скотом – человеком, какие найти внутренние опоры для этого. Ведь ничего извне не придет. Думаю, каждый увидит здесь свою «генеральную тему»…
 

В спектакле, по-моему, есть то, что в нас самих живет и трепещет, волнует и заставляет размышлять. С этим мы и выходим к залу.