Будь в курсе
событий театра

Две стороны одной тайны

Разработка сайта:ALS-studio

Версия для печатиВерсия для печати

Монологи и тишина в спектакле охлопковцев «Брат Иван».
 

Иркутский драмтеатр поглотила достоевщина. «Игрок», недавно поставленный «Идиот», а теперь еще и свежеиспеченный «Брат Иван» по роману «Братья Карамазовы», который в перспективе метит перерасти в трилогию — в три художественных мифа, сферически выстроенных из эпицентров трех главных героев.
 

Не слишком ли много Федора Михайловича? – спрашивают иные. Ну и что, что классику нынче исполняется 195 лет? Не приключилось бы нам передоза от этого скорбного певца тягот и черноты русской жизни. Пойдем ли мы в театр, чтобы лишний раз погрузиться в его «бесконечное копание в душах людей с префрейдовскими комплексами», как говорил Набоков, чтобы мириться с его, по выражению Бунина, манерой «совать Христа где надо и не надо»?
 

Кто-кто, а я пойду, потороплюсь даже. Я не равняю Достоевского с официальным курсом на «духовные скрепы», который направляет сегодня отечество и «сует» россиянам христоблаженные истины где ни попадя. Великий классик делает это как раз «где надо», а главное — когда надо, насущно надо. Именно сейчас. В наше время, когда аллегории устарели, ветхие догмы омертвели, когда сила низости карамазовской переживает тотальный апофеоз. Когда бунтующий ум предъявляет Творцу иск за несовершенство миропорядка, когда мыслящему человеку невозможно верить в Бога, создавшего мир за шесть дней, и уж тем более буквально верить в воскрешение Лазаря, как быть? Один на один с этой бездной полемизирует и мечется Иван Карамазов. И это гораздо сильнее волнует и захватывает, чем криминальный сюжет или упругая любовная интрига.
 

Мне кажется, нет другого такого романа в мировой литературе новейшего времени, который мог бы еще так глубоко потрясти сердце молодого человека, вступающего в жизнь, как «Братья Карамазовы», — говорит постановщик «Брата Ивана», исполнитель роли Дмитрия Карамазова Дмитрий Акимов. — В этом смысле я поставил бы этот великий роман первым над всеми шедеврами классики.
 

Что ж, посмотрим, как идеи и образы последнего полотна Достоевского взаимодействуют и звучат в спектакле молодого режиссера.
 

«Другая сцена» как нельзя лучше подходит этому представлению. Зритель спускается в подвал, под землю, туда, откуда берет свои соки темная карамазовская стихия. В тесном пространстве некуда увернуться от происходящего, никак не отстраниться от мучающих героев вопросов, не увильнуть от сопереживания их страхам и страданиям. Полифония романа, полифония исповедей и манифестов его персонажей вовлекает и нас в напряженный диалог, провоцирует внутренний спор ума с сердцем, духа с плотью, логики с интуитивным прозрением. Художник Александр Плинт создал для мистерии гениальную сценографию, лаконичную и красноречивую одновременно. Подиумом для актеров стал дощатый крест. Здесь брат Иван (артист Василий Конев) проживает «крестные муки» своего богоотступничества и богоборчества. Здесь эвклидовский рациональный анализ, до зубов вооруженный пылкими аргументами, ведет поединок не на жизнь, а на смерть с молчаливым сиянием трансцендентной истины, чудотворной Любви, которая выше всякого понимания. Обвинитель атакует, обличает, терзает кровоточащие раны отдельного человека и всего человечества, бросая их в лицо Творца и сострадательного Алеши (Сергей Дубянский).
 

Иван Василия Конева горяч, мятежен и в то же время внутренне повержен, обречен на трагическое поражение. Он — мученик своей безбожной концепции бытия, мученик саморазрушения, которое преследует его приступами смертельной головной боли, эпизодами раздвоения личности в перепалках с Чертом (Алексей Орлов (I)). В самом центре своего существа, на клеточном уровне, там же, где гнездится его неистребимая любовь к жизни, к «первым клейким листочкам», к своим молодым силам, он знает, что стал отцеубийцей, стал еще до гибели отца. Может быть, тогда еще, когда сочинил свою поэму о Великом инквизиторе, — и решительно опроверг для себя, отринул, «убил» Бога. Если Бога нет, то все позволено — вот фундаментальный постулат Ивана. Но в этом мире Ивана, где Бог дискредитирован и отвергнут, все позволено, но ничто не мило.
 

Здесь все мучаются и задыхаются, все погружены в одиночество и страх. Все герои постановки вызывают острое сочувствие, даже старик Карамазов. Заслуженный артист России Александр Булдаков в этом ключевом для романа образе мастерски применил полярные краски: от самовлюбленной бравады сластолюбца до беспомощного детского страха перед неотвратимой карой за сознательные грехи. На коленях утешителя Алеши пакостник Федор Карамазов беззащитен и простодушен. Оставив кривлянье, он пророчески угадывает смертельную опасность именно от сына-богоотступника, говоря младшему: «Я его больше, чем того, другого (Дмитрия, — Прим. автора), боюсь».
 

Ухватившийся за нигилистическую теорию Ивана «все позволено» лакей Смердяков — фактический убийца — оказывается и жертвой преступления. Самый, наверное, отталкивающий персонаж в оригинальном тексте, Смердяков (артист Глеб Ворошилов) в постановке становится невольным орудием Ивана, его обманутым адептом, которому санкционированный грех не приносит выгоды, а повергает его  лишь в невыносимое опустошение. Он сводит счеты с жизнью, потому что ему больше ничего не остается:  осуществив свое «право» на преступление, он оказывается в непроходимом тупике.  Потому что мир Ивана – мир без Любви, без Христа, без «нравственного закона внутри нас» — это тупик.
 

Такой мотив утверждается глухой кирпичной стеной, в которую упирается основание креста подмостков. В самом начале действия там было зеркало, завешенное тканью, как принято в доме покойника. Мир Ивана — это мертвый мир, мир мертвой души, мертвого Бога.
 

Фридрих Ницше объявил, что Бог умер. В тот день, когда он объявил это, он начал сходить с ума. Этот факт, не известный, кстати, Достоевскому, удивительно перекликается с драмой Ивана Карамазова. Анализируя личный кризис Ницше, великий мистик современности Ошо говорит так: «Без Бога у человека не может быть никакого смысла, потому что человек — это маленькое слово в великом эпосе Бога, человек — это небольшая нота в великом оркестре Бога. Эта маленькая одинокая нота будет монотонной, она будет резать слух, она будет сводить с ума». Именно это и происходит с главным героем. Именно это свершается с миром, поправшим заповеди Любви, отрекшимся от интуитивного первозданного добра в пользу меркантильной «математики».
 

Все персонажи драмы обмануты собственным эгоизмом и своеволием, все — мученики и пленники своих идей, страстей или сомнений. Кроме одного. Это Черт — воплощение холодного аргументированного цинизма, в котором уже нет ни мучений, ни самой человечности Ивана. Черт — это Иван вовсе без сердца, без содроганий совести, без стыда и вины. Иван человечен, Черт бездушен. Черт — это пик бездуховной эволюции, которую выбрал Иван, это его развоплощение. Образ Черта — сильная доминанта сценического мифа. Он сверлит зрителей черными точками глаз, лишенных радужки, франтовски держится в щегольском фраке (художник по костюмам Оксана Готовская), чьи психоделические фалды превращают истрепанные демонские крылья в пошлый опереточный шлейф. Актер Алексей Орлов I нарочито будничными интонациями и пластикой умудряется поселить в зрителе ощущение жути от достоверного присутствия небытия. Красный кончик папироски вблизи его мертвецки бледной, точно пластиковой, яйцеобразной головы мерцает инфернальным адским пламенем. Бес леденяще убедителен, неуязвим для пылких выкриков своего оппонента, он неопровержим, как сама смерть.
 

Полярной доминантой спектакля выбран образ молчаливого Христа. Артисту Ивану Алексееву с его красивой юношеской фактурой удалось лишь обозначить фигуру Человека в белых одеждах, присутствующую молча в наиболее значимых мизансценах. Трудно было и ожидать иного от недавнего выпускника театрального института. Играть молчание — задача для настоящего виртуоза сцены, а уж молчание Иисуса – наверное, для гения. Образ этот светлой тенью проходит по тонкой как бы астральной ткани происходящего, подкрепленный деликатной, бережной работой света (Денис Москвитин) и глубиной музыки Баха.
 

Между этими двумя доминантами центральный герой драмы Иван проживает свою страшную историю. В финале все фигуры фантасмагории проходят мимо него, оставляя его в одиночестве. Замыкает шествие Черт. Иван следует за ним — и оказывается перед глухим зеркалом. Нет никого, только «Я», освободившееся от Бога, покинутое, оставшееся в полной пустоте.
 

Иван отпускает всех из темницы разума. — Так видит это автор инсценировки и постановщик Дмитрий Акимов. — И это не конец. Это начало новой трансформации, нового пути. Потому что прежний путь потерпел фиаско.


Спектакль начался притчей о воскресении Лазаря, которая звучит в другом романе Достоевского — «Преступление и наказание». Притчей о всесилии Любви, способной воскресить погибшую душу. Бог освобождает от самой смерти, вызволяя человека даже из самой могилы, из адской бездны, из пустоты небытия. Это обетование высшей, запредельной тайны. Тайны, у которой есть симметричная обратная сторона. Может ли человек найти в себе чудотворную силу, которая оживит мертвого Бога и сделает его вновь живым, присутствующим в сердце? «Каждая индивидуальность должна родить Бога!» — утверждает просветленный мыслитель Ошо. Достоевский молчит. Как молчит и Человек в белых одеждах. Но другого выхода просто нет.

Фото: 
Анатолий Бызов
Автор: 
Марина Рыбак
11.04.2016