Продолжение легенды

Из всего небольшого, увы, наследия Александра Вампилова «Старший сын» по-особому дорог иркутским театралам. Дело в том, что мировая премьера этой пьесы -- единственной из всех его пьес -- состоялась здесь, на охлопковской сцене, 38 лет тому назад. Волей судьбы тот спектакль оказался и вообще единственным опытом совместной активной, плодотворной работы драматурга (тогда никому еще не ведомого, а ныне всеми признанного гением) с театром. И сам спектакль стал театральной легендой: другого примера такого зрительского успеха (сто аншлагов за первый сезон, более 400 представлений за 13 лет сценической жизни) иркутский драмтеатр не знал ни раньше, ни позже во всей своей долгой и славной истории.

Уже поэтому решение нынешнего художественного руководителя театра имени Н.П.Охлопкова Геннадия Шапошникова поставить «Старшего сына» в том же коллективе заново -- поступок незаурядный. Есть и другие причины, по которым ставить эту пьесу сейчас неизмеримо труднее, чем было тогда. В зрительском опыте, как и за плечами у актеров, -- и десятки ее постановок под разными названиями (их, впрочем, и сам автор варьировал) на других сценах города и страны, и телефильм со звездным составом исполнителей. Время же, приметы которого отражались Вампиловым в пьесах предельно точно (по тексту можно установить и год, и чуть ли не день, когда происходят события «Старшего сына») и с восторгом узнавались на сцене публикой, кажется, безвозвратно ушло, кардинально изменилось…

Первая особенность нового спектакля охлопковцев -- очень осторожный (ценой удаления или изменения буквально нескольких слов в тексте), но принципиальный, настойчивый отказ от датировки времени действия пьесы шестидесятыми годами. Судя и по озорному дискотечному прологу, с которого начинается история на сцене, и по пижонски-модным костюмам молодых героев, придуманным художницей Оксаной Готовской, и по ряду других деталей, действие спектакля происходит сегодня.

Это рискованное на первый взгляд решение выявляет поразительные и вовсе не банальные истины. Оказывается, во-первых, почти ничего (кроме разве костюмов) не изменилось с 60-х годов в быту простых людей, обитателей пресловутого предместья Ново-Мыльниково. (Сегодня можно и уместно напомнить, что Вампилов-то, скорее всего, подразумевал под ним одиозное Ново-Ленино, где сам получил первую квартиру, но, как говорится, обобщил название до символа.) Условная среда существования героев (художник, заслуженный деятель искусств Александр Плинт, выстроил пространство камерной сцены театра вместе с залом так, что и мы, зрители, в этой среде «поселяемся») колоритна, но до боли сердечной убога по любым меркам -- и тогдашним, и теперешним. По-прежнему у подъезда -- огромная лужа, которую люди переходят по кирпичикам, оступаясь порой в воду. По-прежнему детская песочница замусорена пустыми бутылками, а на редкие лавочки молодежь почему-то забирается грязными ногами, используя спинки в качестве сидений. По-прежнему квартиры нелепы по планировке, тесны, да еще и захламлены хозяевами, ибо выбрасывать даже ненужное старье жалко. По-прежнему соседи (у Вампилова Сосед один, в спектакле их целая галерея) живут, чудят и мешают друг другу каждый по-своему -- в совокупности же их жилища предстают пришельцу глухой стеной без дверей, но с окнами. Реакция из окон непредсказуема, и сама стена зримо воплощает жутковато-ироничную вампиловскую фразочку «Жизнь -- темный лес». Все мы, таким образом, вносим в темноту леса свою лепту, все от этой темноты и страдаем.

Второй вывод, к которому ведет осовременивание действия спектакля, еще важнее. Каждое новое поколение, каждый вступающий в «жизнь -- темный лес» человек должен открыть, выстрадать свою жизненную позицию самостоятельно. Так было не только в вампиловские 60-е годы, но, наверное, и во времена евангельские и доисторические, так есть, так будет. Каждый с муками, ошибаясь, познает, что такое добро и зло, благородство и подлость, верность и предательство, деликатность и хамство, самопожертвование и шкурничество. Каждый вновь решает для себя, будто и не было опыта предшественников, как относиться к собственному отцу и вообще к старшим, к товарищу и другу, к брату и сестре, к любимой и любимому. Каждый для себя определяет -- по большому счету, -- что такое счастье. Искусство в таких высоких его образцах, как пьеса Вампилова, и моделирует эти трудные поиски и, хочется верить, способно хоть чуточку помочь в них людям из зала.

Большинство участников нового спектакля -- актеры совсем юные, буквально только что получившие дипломы местного театрального училища. В программке, затейливо оформленной как семейный фотоальбом (мотив такого альбома есть в пьесе), помещены снимки исполнителей (как правило, по два -- в раннем детстве и сейчас) и их рукописные исповеди о самом главном -- о том, как каждый понимает счастье.

Включены в «альбом» и фото юного Саши Вампилова (не чужой же он той «семье», которая делала спектакль), и детский снимок Николая Дубакова, исполнителя роли Сарафанова, с их высказываниями. Разумеется, цитата из классика и история, поведанная мастером сцены, представляются нам более зрелыми, более содержательными, чем житейские откровения юношей и девушек. Естественно, что и сценическая работа заслуженного артиста России Н.Дубакова обеспечена более богатым, чем у молодых, арсеналом умений и опыта. Сарафанов в этом спектакле подкупает органичным сочетанием скромности, граничащей с приниженностью, и артистизма, «святости» и лукавинки, умением быть счастливым и нести счастье людям даже вопреки обстоятельствам. При этом видно, как артист избегает положения «главного» на сцене, делает все возможное, чтобы помочь юным партнерам, но ни в коем случае не «заслонить» их…

А исповеди молодых актеров в программке стали, чувствуется, важной составной частью их работы над ролями; более того -- прямым продолжением процесса их учебы «на артистов». Сама эта придумка режиссера -- камертон, задающий стиль сценического поведения: в необычной мере искреннего и трепетного, «от себя», из глубин собственной человеческой сущности, из своего детства…

Исповедальность манеры игры в сочетании с неподдельным обаянием присуща здесь всем без исключения молодым исполнителям, определяет тональность чистого, человечного, живого спектакля как единого целого. И поскольку индивидуальность каждого из них любопытно (хоть порой и парадоксально) накладывается на черты вампиловского персонажа, поскольку приметы характеров и линии их развития найдены в основном точно, -- смотреть этот спектакль, следить за тем, как воплощается театром виртуозно сплетенный вампиловский сюжет, на редкость интересно и тем, кто знает пьесу чуть не наизусть (таких в Иркутске немало), и тем, кто слышит текст впервые (а есть, судя по реакции зала, и такие).

Правда, при всем любовании юностью на сцене порой возникает ощущение, что ребят, уча плавать, пустили в водоем уж очень глубокий, и выплывают они с видимыми усилиями. В освоении необъятного вампиловского смысла, в поиске точных средств его выражения каждому -- буквально каждому -- из молодых, как говорится, есть чего пожелать.

Так, Василию Коневу в сложнейшей роли Бусыгина нелишне бы четче, нагляднее выстроить и показать процесс прозрения героя, этапы его превращения из «волка» (вампиловское определение) в сына и брата хорошим людям. Алексею Орлову в роли Сильвы стоило бы еще поискать и подчеркнуть те моменты, где его неотразимый шалопай даже помимо воли серьезнеет, вынужден решать проблемы. Вячеславу Дробинкову (Васенька) и Анатолию Чернову (Кудимов), работы которых отмечены хорошим уровнем внешней техники, -- избегать явной демонстрации этой техники, помнить постоянно, что каждого из своих героев Вампилов по-человечески понимал и любил, даже если и относился к ним не без иронии.

И женские роли спектакля кажутся пока скорее верными и серьезными эскизами, нежели полнокровными характерами. Надежде Савиной (Нина) хочется пожелать большего «куража», большей женской победительности. Светлане Светлаковой (Макарская) не мешало бы поискать за имиджем загадочной женщины-сфинкса и ноту житейской неустроенности, жажду того самого счастья, про которое идет речь в актерских исповедях из программки.

Все эти советы, разумеется, субъективны. Может быть, и не дело рецензента их давать: молодые актеры под умным, квалифицированным руководством режиссера-педагога от спектакля к спектаклю растут, приближаются каждый по-своему к синтезу правды и глубины.

Спектакль только что родился -- и, право же, родился здоровым и жизнеспособным. От всей души хочется пожелать ему судьбы такой же счастливой и долгой, какая выпала первой постановке пьесы. Легенда о «Старшем сыне» как своего рода талисмане охлопковского театра, как иркутском аналоге мхатовской «Чайки», продолжается. На то она и легенда, чтобы не завершиться никогда.